Я как молодой архитектор работал тогда в такой организации, которая именовалась «Моспроект-1». Это была цветущая и авторитетная проектная организация того времени. «Моспроекты 1 и 2» это был, как сейчас назвали «бренд». Ты приходил куда-нибудь и на вопрос: «Где Вы работаете?»,-отвечал с гордостью: «В Моспроекте».
Недавно я побывал там, и директор повел меня в ту мастерскую, где я работал, кстати, вместе с ним. Мы с ним остановились на том месте, где когда-то стоял мой рабочий стол. Вокруг суетились незнакомые мне люди пенсионного возраста в основном женского пола. Я пытался найти какое-нибудь знакомое лицо, но-увы. На мой вопрос: «Неужто, никого не осталось в мастерской с того времени?» он ответил: «Ну почему же?» и потрогал плечо наклонившегося над чертежным столом человека. И я увидел знакомое мне почти не изменившееся лицо Горшмана, с такой трубкой во рту, как и 40 лет назад. Он обернулся и посмотрел на меня недолго, узнал, и мы обнялись.
Сорок лет тому назад я был юноша, а он почти таким же. Тогда, сорок лет тому назад, была совершенно другая картина: в мастерской, в которой работало 150 человек, в основном молодые, кипела работа. Мы на стадии проектирования «творили» с утра до вечера, мы делали многочисленные фантастические варианты разных объектов, «творили», несмотря на то, что в начале были запрещены «монолитные работы», потом кирпич, а потом глупыми коммунистами был нанесен последний решающий удар: были запрещены «мокрые процессы», то есть штукатурные работы. И вот в таких условиях мы продолжали «творить» на бумаге. Следы наших «творений» вы можете увидеть повсеместно, во всей нашей «необъятной». Сколько было упущено тогда, сколько талантливых людей ушло в небытие.
Но это было в другой жизни, совершенно не похожей на эту. Теперь все разрешено, но уже никто ничего не умеет. И следы их «творений» мы тоже видим по всей такой же «необъятной».
Это было небольшое лирическое отступление, не относящееся к названию этого маленького, с позволения сказать, рассказа, но то, что происходило потом началось в этой самой мастерской «Моспроекта». К нам из Ленинграда перешел работать архитектор Марк Болотин, он был старше меня лет на пятнадцать. Я не знаю-жив ли сейчас Марк и где он –этот добрый с открытым лицом человек. Его супруга работала в Академгородке
«Пущино». И как-то Марк сделал мне предложение, от которого бедному начинающему архитектору трудно было отказаться. Он предложил выполнить обмеры, а затем проект реконструкции усадьбы конца XX века, расположенной недалеко от города Пущино. Необходимо было из этой старинной усадьбы сделать «Зал малых симпозиумов». Тогда я по молодости не знал, что в переводе с греческого симпозиум – это что-то вроде пьянки.
Предложение было с радостью принято и мы, взяв «отгулы», отправились. По прибытию в Пущино нас поселили в трехкомнатной служебной квартире 12-ти этажного кирпичного дома улучшенной планировки, которые тогда называли «Вулаховскими башнями».
Мы с Марком сразу отправились пешком по берегу реки Ока к усадьбе, которая, как нам рассказывали, принадлежала некоему промышленнику Каштанову, покинувшему родину после революции. Нашему взору открылась картина очень типичная для той нашей страны, да, пожалуй, и этой, где старый мир был разрушен «Швондерами» и их потомками, но не до основания, а новый еще не был построен, ибо они этого не умели делать. Перед нами стояли более глобальные задачи, а до таких мелочей как красота и т. п. руки не доходили.
Как тогда пели «первым делом самолеты, ну а девушки, а девушки потом». Я был подростком и думал, какая глупая песня, а нельзя ли наоборот?
У меня нет дара описать всю сюрреалистическую картину в деталях: эту разрушенную широкую каменную лестницу до реки Ока; скульптуры львов, разрушенных не только временем и т.д. Мы решили начинать работы утром следующего дня. Вернулись в квартиру, там обнаружили еще одного очень интересного жильца. Это был историк и философ Натан Эйдельман. Всех нас троих вечером пригласили в клуб на берегу Оки, который назывался «Коряга», если память мне не изменяет, а изменяет часто. Ели, пили, по-моему, за счет заведения, потом к нам подсел молодой ученый с горящими глазами, очень общительный. Мы с Марком говорили мало, хотя нам было что сказать. А в основном говорил молодой ученый. Потом пришла очень молодая и красивая супружеская пара и столь же красиво они стали петь дуэтом. Он аккомпанировал на гитаре.
Мы все были очень впечатлены. Тогда еще никто, кроме узкого круга ученых из Академгородка, не знал супружескую пару Никитиных. Я, Марк и Натан пили мало, а молодой человек разговаривал и стал рассказывать нам очень много, с его точки зрения, «интересного».
Он рассказывал, как организуются различные НИИ и даже городки и поселки. Как группы ученых объединяются и пишут письмо в ЦК, или даже в Политбюро о каком-нибудь перспективном «великом» открытии и обстоятельствах, которые могут перевернуть представления доселе неизвестные науке. Их, естественно, приглашают на «верх». После убедительных доводов ученых «верхи» спрашивают о сроках (срок учеными называется не очень длинным, но и не очень коротким: пять лет - это оптимально и убедительно), открывают финансирование, строят институты, городки и поселки, а через пять лет многое меняется в «верхах» и пишется новое письмо об обстоятельствах, которые не способствовали совершению «великих открытий». Молодого человека увели его старшие коллеги, им не понравились его фантазии и откровения. Мы тоже пошли в квартиру. Марк сразу ушел спать, а мы с Натаном Эйдельманом просидели еще долго. Он мне рассказывал очень много интересного. О потерянных дневниках Екатерины, о том, что род Романовых на самом деле заканчивается на Павле Первом (если я не ошибаюсь), об обстоятельствах убийства Павла Первого. Еще я запомнил из его рассказа, что штат так называемой «царской охранки» насчитывал 32 человека со семи резидентами, уборщицами, кучерами и т. п. но естественно я не могу ручаться за достоверность моего рассказа касательно Эйдельмана, надо его прочитать, если он, конечно, оставил какие-нибудь труды.
Рано утром, собрав все необходимое, мы с Марком отправились работать. Работали до обеда, а потом стали искать, где разложить то, что бог нам послал на обед, а бог послал очень скромно: любительскую колбасу, громадный батон за 28 копеек и тот знаменитый плавленый сыр (название забыл) и чай в термосе. Кроме спины одного из львов, более чистого места мы не нашли. Везде были следы варварства, воровства, вандализма.
Мы долго смотрели на эту красивую панораму, а в воображении рисовались сцены прошлой красивой благоустроенной жизни. Я думал о людях, которые создавали с любовью всю эту красоту и по своей наивности и слабости не смогли сберечь.
Пообедав, мы продолжили обмеры, пока было светло. Работали 2 дня и, сфотографировав все, мы вернулись в Москву. Когда стали начисто вычерчивать планы по «цепочкам», мы поняли, на первом этаже пропадает 2,5 метра. Вооружившись на всякий случай кувалдой, мы попросили автомобиль и рано утром помчались в Пущино. Только водитель спросил: «А зачем вам лом и кувалда?». Мы как-то ему ответили. Проверив еще раз
«цепочку», одновременно, взглянув друг на друга, точно вычислили место «тайника».
Промышленник, революция, спешка. В то мгновение нам все стало понятно. Сомнений не могло быть. Мы даже не разговаривали, нам и так все было понятно. Марк схватил кувалду, а я лом и стали ломать перегородку. Когда сделали небольшой проем, мы посветили фонарем и увидели помещение приблизительно 12 м2. Комната была пуста, но для нас это ничего не значило, поскольку посредине комнаты возвышалась большая кирпичная печка. (Расширив проем) Сделав очень большой, проем со скоростью, которой позавидовали бы стахановцы, мы прошли в комнату, посмотрев друг на друга, молча и, не раздумывая, и не останавливаясь, начали ломать печку, сомнений не было!
По мере разбирания рядов кирпичей я начинал понимать истинное положение вещей и вспоминал классику - «пилите, Шура, пилите». И почему-то вспоминал вопрос Балаганова по поводу того, что может быть там нет золота и ответ Паниковского: «А что по-вашему там?». Я уже все понял, но еще сдерживал себя, гнал от себя мысли по поводу Паниковского и Балаганова, но я взорвался хохотом, когда взглянул на вспотевшего и очень серьезного Марка, разбирающего последние ряды. В этот момент руки мои ослабли, я хохотал (ибо я уже был сильно в хорошем настроении), да к тому же смирился с бедностью. Сделав последнее «победное» движение над печкой, лом выскользнул из моих рук и прошел по касательной по лбу Марка, разбирающего последние кирпичи. Далее я уже был не хозяином своих эмоций, стоя я не мог хохотать, я упал на грязный пол и хохотал, и повторял одно слово «извини». Марк нагнулся надо мной и спросил: «Ну хорошо, я тебя извиняю, но почему ты ржешь?». Но в этот момент я увидел, как на моих глазах растет шишка, на его высоком и лысом лбу и еще Балаганов и Паниковский. Мне было жалко его, но я ничего не мог сделать с собой и лишь повторял «извини». Он не мог смеяться, даже если бы на его лбу не было бы шишки, потому что до последнего момента, до последнего кирпича он верил. Когда у него потом спрашивали, откуда шишка на лбу, он отвечал: «Упал, ударился, проснулся-шишка».
Мы сделали обмеры и, по-моему, проект, этого «зала малых симпозиумов», но точно я не помню. И я даже не знаю, сделали они там какую-нибудь реконструкцию или нет. Но я потом узнал, что Никита Сергеевич Михалков там снимал свой знаменитый фильм «Механическое пианино».
Спустя ровно тридцать лет после этих событий с представителями РАН и предпринимателями я поехал туда как эксперт на предмет приобретения какой-то незавершенки. Я очень хотел пойти туда пешком, но, к сожалению, времени не было, целый день мы ходили по незавершенным объектам строительства. Вечером зашли ужинать в ресторан. Нас было человек восемь, мы разговаривали о бесперспективности подобной акции, я пытался это обосновать.
За соседним столиком сидели три пожилых человека и пили водку, и разговаривали, в одном из них я узнал того молодого человека, который в клубе «Коряга» рассказывал нам разные «секреты» об осваивании бюджета. Я подошел к ним, поздоровался. Они предложили присесть, я присел и рассказал им о том, что тридцать лет тому назад я бывал в этом городе и был в клубе «Коряга» и общался с одним из них. Они все помнили клуб, но мой «знакомый» не помнил ни меня, ни наши разговоры. Это было в конце девяностых и там почти ничего не функционировало. Мой «старый знакомый» начал рассказывать о том, на пороге какого великого открытия они были, когда прекратили финансирование их «исследований» и перекрыли им «дыхалку».
Так «убедительно» и с таким жаром говорят спившиеся ученые. Потом один из них не выдержал и оборвал пустое бахвальство моего «старого знакомого» и говорит: «Хватит заливать, ты лучше расскажи из того «скудного финансирования» и дорогих металлов, которые нам выделяют ты скольким «новым русским» сделал заборов, гаражных ворот, входных дверей из титана и т. п.»
Я попрощался, и на обратном пути в машине думал о глупости человеческой, о времени, в котором мы живем и в окно машины видел «деяния» моих современников. И стало мне очень грустно.
Выживем ли мы с такими мыслями и делами?